Валерия Гай-Германика снимает радикальный сериал про подростков «Школа», который может стать культовым — такой предельной документальности на нашем телевидении раньше не было.

Как получилось, что самый неформатный режиссер в нашем кинематографе залез на территорию абсолютного формата — телевидение?

Выбора у меня не было…

Вы шутите? После фильма «Все умрут, а я останусь», который собрал все мыслимые и немыслимые призы, вас продюсеры должны были на части рвать.

Я тоже так думала. Но они считают меня сумасшедшей и не хотят со мной связываться. Какого хрена всякий бред дают снимать всяким… не буду говорить кому. А мне что, с протянутой рукой ходить и клянчить «Подайте Христа ради на полный метр»? Я хотела снять авторский блокбастер… А потом просидела полтора года без работы. Тут ИгСаныч (Толстунов, продюсер. — Прим. Time Out) мне говорит: «Снимешь ты еще свой блокбастер. А пока давай-ка подпишись на 60 короткометражек!» А мне дочку кормить надо. И вообще… Я ведь как элитная борзая, которую нельзя запереть в подвале или квартире. С ней надо каждый день по пять часов гулять, гонять ее. Я талантливая. А любым талантом надо заниматься, иначе он одичает и в лес убежит. Мне сказали: сделай сериал в своем стиле, сделай хорошо. Я и делаю теперь 60 серий. Пребываю в черном болоте отчаяния — мозги плавятся, в день по пятнадцать сцен снимаю, причем из разных серий, как все удержать в голове?

Если вы это выдержите — а выхода у вас нет, — то потом вам море по колено будет.

Толстунов тоже так говорит… Сплю по два часа. Ночами мучают галлюцинации: съемочная группа ко мне домой приходит. Два года назад я подумала: «Могу снять культовый сериал…» Так что мой запрос ко мне же кармически вернулся…

Насколько я понимаю, сериал этот о школе, о подростках…

Продюсерам нравится, как я снимаю подростков. Другой режиссер не может снять так, как я. Это о целом мире, о детях, как всегда, о школе, о родителях, об учителях, о взрослении и одиночестве. Об этом закрытом мире, куда чужие не могут попасть. О невозможности найти общий язык с окружающими. Я собираюсь максимально показать картину мира. Сейчас снимаю в школе — мы ей мешаем, она нам. Но мы пытаемся как-то взаимодействовать. Я даже снимала реальную перемену, реальных детей. Я бы не стала снимать кино в павильоне. Я хочу показывать натуральную среду, адекватную реальности. Чтобы мои герои ходили там, где ходят герои, которых они играют. Иначе будет не то состояние.

Сказывается ваш опыт неигровых картин?

Я просто привыкла к свежевыжатому соку, понимаете, а не к консерванту. И актеры играют себя такими, какие они были и есть на самом деле. Настоящими.

Слово «настоящий» в ваших устах настораживает и даже пугает. Это что, чернушный сериал какой-то?

Каждый человек — это вселенная. Ни про кого нельзя сказать: вот он хороший, а этот плохой. Главная героиня чувствует себя чужой в этом мире. Она два года училась дома, в тепличных условиях, параллельно сидела на всяких форумах в интернете и там активно общалась. Потом попала в эту школу… Кстати, она потом становится эмо.

Говорят, вам удается вытянуть из актеров сущность. Чем «тянете»?

Это принцип одноразового актера, в котором я работаю последнее время. Одноразовый актер может только один раз такое сыграть… самого себя. Я этим и занимаюсь. Я вижу их суть. На кастинге с ними общаешься как психолог, видишь суть. Это либо есть, либо нет, учиться бесполезно. Я заставляю их играть самих себя. Актеры сами решают, как выглядят их квартиры, в чем ходят их герои. Я даже отказалась от композитора. Мой материал не требует специальной музыки. Это будет музыка, под которую они засыпают и просыпаются, под которую танцуют, влюбляются, занимаются сексом, бухают. Это все будет происходить в кадре. Музыка будет звучать, когда они включают компьютер и магнитофон. А тревожной музыки за кадром не будет — не моя темя.

Жесткое кино будет?

В говне копаться мне не интересно. Такой радикальный сериал: никто еще про школу так не рассказывал. Был сценарий, но он меня изначально не устраивал, по ходу мы многое переделываем, переписываем диалоги, ребята сами говорят так, как им удобно. Импровизируют. Есть такое кино, нонконформистское, которое не терпит регулировки. Мне никто не мешает, не лезет. Это мой авторский проект.

То есть отчасти и про вас?

Это у психиатров надо спросить. Если бы я существовала в другом мире, я бы и снимала про розовый дом для Барби… Мне не хотелось бы, чтобы героиня на меня была похожа. Но в ней есть часть моей души. Вот сниму сейчас — и от нее избавлюсь. Навсегда. Произойдет зачистка кармы. Полезная процедура.

Вы себя в школе помните?

А я вообще в школу не ходила — это такое художественное решение моих родителей. В какой-то момент я отказалась туда ходить, некомфортно мне там было. Меня до сих пор в столовках тошнит. Я социопат, больше с животными люблю общаться. Не могу существовать в коллективе…

Слушайте, но кино-то как раз искусство коллективное.

А вот в этом я профессионал, свою работу знаю.

Вы своих героев вообще-то любите?

Люблю. И работать люблю. Но не могу ничего придумывать: у меня с фантазией слабовато. Я из жизни все беру и снимаю о том, что я знаю. Каждому человеку хочется себя в ящике увидеть. Вот зрители себя и увидят такими, какие они есть. Им таких себя еще никто не показывал.

А чем ваш проект отличается от других молодежных проектов?

Я не занимаюсь молодежными проектами. Смотрела «Барвиху», потому что они позиционировали себя как сериал нового поколения. Я не поняла, что там нового: нереальный свет, нереально они разговаривают, нереально себя ведут, нереально выглядят. Это вообще нереальные люди. Это представление гопников о том, как живут люди в Барвихе. Это все ложь, я знаю детей, которые там живут… Я все-таки стараюсь в реальность играть.